Николай Алешин - На великом стоянии [сборник]
Она рассмеялась:
— Вот и графиня, помнится, тоже спросила про горбушу‑то. И ей подумалось невесть что. А горбуша — та же коса. Нынешние косы отливают, отчего они и называются литовками. А горбуши ковали в кузницах: лезвие ровное, а тыльник толстый и горбом. Графиня усомнилась, как, дескать, наши мужики могли догадаться задержать татар. «А они, — говорю, — зараньше были упреждены князем: все делалось по его задумке. Только соткнулись татары у моста — конница князя тут как тут. Навалилась грозовым вихрем. И силой она больше, и отвагой. Опять охватила настигнутых в подкову и давай сшибать их с седел на берег да в воду. То ускорило конец черному кровопролитию, что многим из настигнутых нечем было прикрыться: кои в горячке‑то не успели прихватить щиты еще на берегу реки, а кои обронили их, скача от погони. Горстке татар удалось и тут вырваться из охвата. Порснули по берегу, чтобы обежать озеро. Опять за ними погоня. Уж двойная: сзади конники князя, а по другой стороне озера скачут наши мужики. Конец озера терялся в болоте. Лошади татар завязли по брюхо. Татары бросили их, побежали к гриве, чтобы скрыться в дубняке на ней. Но не успели: их догнали в болоте и прирезали. Так от всей их многочисленной оравы не осталось в живых ни одного. По распоряжению князя с каждого убитого сняли одежду и сожгли, тела подобрали везде и свезли к Межерскому озеру. До него от нашей деревни с версту будет. Оно небольшое, округлое, почти примыкает к другому озеру, такому же длинному, на каком стоит наша деревня. Это длинное озеро сливается с нашим, как одна с другой черточки в букве «твёрдо». Оно и наше озеро имели в ту пору общее название — Великое. В малом, Межерском озере утопили тела татар. К осени они вздулись, всплыли наверх и вмерзли в лед. А весной, в половодье, их вместе со льдом унесло в Волгу. Князь тайно от Орды известил митрополита об одержанной победе над татарами. Гонец вернулся, привез князю от митрополита благословление и волю православной церкви — переименовать озеро Великое у деревни Оново, где нечестивые обрели гибель, в озеро Святое, а озеро Межерское — место позорного погребения поганых — переименовать в озеро Мерзкое. И деревня наша стала называться не Оново, а по озеру — Святое. Но надо сказать, то озеро, что вливается в наше, а от Мерзкого отделяется почти у самого своего начала гривой Межерицей, так и называется до сих пор Великим. Теперь, я наслышана, кто‑то из выучек в Костроме говорят, будто еще до нас жили на песках за нашей деревней какие‑то «мери», и озеро‑де вовсе не Мерзкое, а Мерское. Пусть они говорят и пишут, что угодно, а нам про свое известно больше их». — «Из каких источников?» — спросила меня графиня. Она как подалась ко мне, облокотясь на свои колени да уткнувшись подбородком в ладони, так и сидела, не спуская с меня глаз: до того заслушалась. Я объяснила ей: «Карта, мол, гласит. Взглянуть бы вам на карту лугов нашей деревни: там все обозначено. Теперь луга‑то открытые, дубовых лесов на них уже нет: все свели за долгие годы на поделки саней, телег, колес, дуг да бочек. А где не успели, там свалило их льдом. В озерах на тех местах рыбаки и сейчас не ловят рыбу: невод изорвешь о топлый дубняк. Лесов нет, а пожни на карте названы, как подсказала давность: «Липовица», «Дубенки», «Змеев дол», «Лозняки». Но больше они названы в память о том, что тут было. Пожня у конца нашего озера, куда забежали татары, так и называется: «Забегалы». Другая, рядом с ней, что примыкает к той гриве, где рос дубняк, куды «забегалы» норовили выбраться из болота, названа «Подгривьем», а болото, в котором прирезали «забегал», так и называется: «Режным». Я перебрала пожни на пойме Костромки. И на волжской пойме пожни названы по давним происшествиям. Взять ваше графское Тевригино. Эта самая большая пожня была подарена царицей Екатериной вашему родичу, но названа‑то так почти за двести лет до того». — «Да что вы говорите! — удивилась графиня и вдруг точно спорхнула с дивана: — Обождите».
Пальцами в перстнях чекнула меня в плечо, подошла к комоду и позвонила в колокольчик. «Принесите нам кофе, — приказала появившейся в дверях другой комнаты расторопной горничной. Опять села и свойски сказала мне: — Вы останетесь у меня ночевать. Я довольна, что случай привел вас ко мне. С вами приятно безгрешно побеседовать».
— На‑ка, как ее разобрало! — весело воскликнула мать и сдвинула шаль на затылок, чтобы самой в дальнейшем не пропустить мимо ушей ни одного слова бабушки Лампии.
И я жаднее занимательной сказки воспринимал все, что бабушка Лампия рассказывала про себя да про давнюю местную бывальщину.
— После кофею графиня велела подать еще халвы, — продолжала она, не упуская подробностей. — А халва у турок хороша: не колкая и не пахнет масляной краской, как у товарников, которые выменивают в деревнях тряпье. Угостилась я и повела разговор о том, что произошло у нас же, под Костромой, спустя лет триста с лишним после расправы над татарами. Тогда было бесцарствие, смута. Самозванцы появлялись один за другим. Их подсовывал силой польский король на русский престол. Польские вельможи где‑где не мотались со своими отрядами по нашим городам. Очутились и в Костроме. Костромское высшее духовенство уже побывало у самозванца и провозглашало ему многолетие. Архимандрит Ипатьевского монастыря взял под защиту поляков да одного предателя воеводу, когда их изгнали из города. Целое лето отбивались они за стенами Ипатьевского монастыря от ополчения, в котором были костромичи, галичане и люди из других посадов. Костромичи подкидывали за стены бересты. Изменники и польские паны читали на развернутых берестах: «Прежде наши пращуры побили тут татар. Загляните в «Записи годин», кои берегутся в ризнице, и узнаете, что вас ждет. Сдавайтесь подобру, пока не приспело мерло». Враги не стали сдаваться. Осенью ополченцы порохом взорвали стену и ворвались в монастырь. Многих из бродяжной шляхты уложили тут. Те, которые вместе с военачальником паном Лисовским вырвались через пролом на Ярославскую дорогу, воевода Жеребцов настиг у нашего озера и расправился с ними так же, как в давности тут князь Василий с татарами. Не удалось спастись и маленькой кучке польских конников, которые с паном Слудинским перебрались через речку Игуменку, пытаясь удрать к дубовому лесу на берегу Волги. Сотник Тевригин с ополченцами догнал и порубил их у Черного озера. Латы сняли с убитых, а тела побросали в озеро. Много времени спустя после того, когда луга заносили в карту, пожня на берегу Волги была названа в честь лихого сотника — «Тевригино», а другая, за Черным озером, — в бесславе утопленному пану — «Слудинская». Архимандрита расстригли и сослали на покаяние. А надо бы наказать его строже, кроме измены, он еще учинил зловредность — изъял из ризницы запись о победе князя Василия над татарами. Не то сжег, не то запропастил в непотребное место. Это он со зла за подкидные береста с угрозой ему. Графиня, помню, усомнилась: «Может, записи не было?» — «Как же, мол, не было, коли она значится в перечне книг? Все книги, все свитки целы, а ее нет». — «Вы разве заглядывали в перечень?» — «Гриша, — говорю, — заглядывал, регент‑то: его отец ведает делами в ризнице монастыря. Ладно, в ознаменование победы над татарами построили у нашей деревни часовню, а то бы и веры не было, хоть и крепко держится в народе молва о ратных подвигах. Сначала часовню срубили деревянную на дубовых кряжах. Ее подмыло волнами во время вешних разливов. Сложили каменную, но и эта осела от тех же паводков. Тогда уж построили новую, на твердом буте. Ее заливает по веснам почти каждый год, но ей до сих пор ничего не делается. Стоит, как княжеский шатер: стопа на присыпном бугорке, не больше избяной, только из таких кирпичей, каких теперешним мастерам уж не изготовить; закозырок крыши локтя на два выдвигается над стопой, а скат‑то возведен в виде редьки вверх хвостом и кончается луковкой — главой самого угаданного размера. Дивиться, до чего красива эта часовня! Что ни шла я сюда по России через города, посады и деревни, нигде такой не видела. В полуверсте от нашей деревни, на краю дубовой рощи построили еще часовню — точь‑в‑точь как и эта, но в два раза меньше — в память одоления ляхов. Многим непонятно, почему такое повторение. А очень просто: будто бы и татар и ляхов у нашего озера задержала и ослепила с дубов икона Федоровской богоматери, подоспевшая на тот и другой случай из церкви на Запрудне. Обе часовни поименованы в честь той иконы, потому сочли не рознить их обличием».
Бабушка Лампия, помолчала, чему‑то усмехаясь про себя, затем заявила без смущения:
— Я не поробела сказать графине про ослепленье‑то: оно, мол, уложено самим духовенством. Татары, верно, окозарели от пламя на мосту, и лошади их не сунулись на горящие жерди. А образ тут ни при чем: он не сума переметная. «Крамольница! — со смехом упрекнула меня графиня. — Впрочем, я готова принять ваш довод. — И спросила: — Почему часовню построили на таком месте, где ее затопляет?» — «Тут, — говорю, — она на виду с озера и с большой дороги. В иную весну не только ее, а даже всю деревню затопляет. На зареченском мысу селений двадцать будет. К редкому из них в большие разливы подступает вода, а в нашей деревне остается сухого места — девкам тесно развернуться в хороводе. На всем мысу хлебов не сеют: выгодней картошка, капуста да лук. Мы управляемся со вспашкой да посадкой недели за две с половиной против других, пока вода не сойдет с поля, пока оно не прочахнет».
